Вторник, в обед. Дома.
Хейнара Томме вводили в "Кабанчика” на главную роль, поскольку с открытием второй сцены не было другой возможности развести репертуар: Лисицкий оставался в "Рядовых”, и своего тезку - героя розовской пьесы - ему выпадало играть только в те дни, когда "Рядовые” - не в афише.
Репетировали быстро, Хейнар чувствовал себя уверенно, и Лисицкому не пришлось задерживаться до конца последнего прогона - он решил посмотреть Томме в работе уже "на зрителе”. По привычке быстро-быстро он зашагал по направлению к дому.
Газет в почтовом ящике не оказалось: сессия Верховного Совета, а это значит, что принесут ближе к вечеру - надо же втиснуть доклады, без которых народу все одно что без хлеба... Но сбоку, так, что не заметить сквозь отверстие в дверце ящика - Лисицкий нашел конверт. Адрес на нем надписали явно школьным почерком, и Лисицкий поморщился: не иначе вновь какая-то девочка предлагает дружбу и со своей стороны обещает учиться только на "хорошо” и "отлично”, чтобы после школы поступать "на артистку”. Такие письма шли в театр пачками, по домашнему адресу гораздо реже, но все же случалось. Однако, в нижней части конверта синел штемпель отправителя, и Лисицкий понял, что письмо может быть и не совсем от почитательницы.
"С получением сего Вам надлежит явиться в Районный Комитет Комсомола, имея при себе комсомольский билет. Обращаться в кабинет № 14, к тов Концевич А.В.
Секретарь РК Ю.И.Васильчук”.
Лисицкий хмыкнул. Этого Васильчука, розовощекого придурка с рыжим хохолком, он помнил по нескольким церемониям годичной давности, когда еще только-только выходил из комсомольского возраста. Теперь же, получив стандартный бланк за его подписью, Лисицкий в очередной раз посетовал про себя на живучесть высмеянных Ильфом и Петровым резолюций: "Утверждаю - Полыхаев”, "Согласен - Полыхаев”. Но все же, так и не поднявшись домой, развернулся на все сто восемьдесят и поехал в райком.
Тов.Концевич А.В., двадцати двух лет, студентка-заочница университетского филфака, замужем, дети - один... - чадила вовсю "Космосом” и сообщила, что тов.Юрий Игоревич Васильчук выехал на точку, однако она и сама уполномочена все сделать, что отражено, кстати, и в повестке, только надо было внимательно читать. Порывшись в бумагах, она выудила письмо ЦК ВЛКСМ и проинформировала Лисицкого о том, что путевка будет в Венгрию, на реку Балатон.
- Озеро Балатон, - поправил он.
- Вам не все равно? - пожала она плечами. - Ну, озеро. Путевка придет недели через две.
- Но я собираюсь быть в Москве в конце этой недели.
- Вот и заберете сами ее в ЦК, чего нам лишнюю работу делать. Только отрапортовать не забудьте.
Лисицкий понял, что главное - рапорт. Вот, кстати, год назад секретарь райкома Васильчук тоже рапортовал ему - об успехах районной комсомолии, о всеобще-всенародном пожелании ему, Лисицкому, новых творческих свершений, а также рапортовал и об отдельных недостатках, еще имеющихся в деле всеобщего охвата молодежи политучебой.
Лисицкий собирался было уходить, но девушка с "Космосом” спросила:
- Вам справка нужна? 
- Какая справка? - встрепенулся Лисицкий, привыкший здесь к неожиданностям.
- На работу, или в школу - чтобы прогула не было.
- Нет, спасибо.
- Тогда до свидания!
Он поехал на вокзал и взял билет на четверг. Собственно, Центральное телевидение вызывает его на субботу-воскресенье, но пятница у него и так свободна, так что и с ребятами повидается в Москве, и в ЦК ВЛКСМ заскочит за путевкой, и штаны купит, если попадутся сносные. Да и повод будет к Наташке пожаловать: мол, гостиница заказана на субботу только, а тут вот, значит, понимаешь, такое дело... - и Наташка поймет, и обрадуется, и устроит ему настоящую, как обычно, Варфоломеевскую ночь... Нет, он хотел сказать - Вальпургиеву, точно: Вальпургиеву! Уж по этой-то части Наташка - признанная умница. Да и в субботу утром на ЦТ добираться надо будет всего один квартал пешком - даже ближе, чем от гостиницы "Останкино”, куда его переведут в субботу, если только Наташка отпустит.
Впервые Наташка появилась на горизонте еще два года назад, они познакомились через кого-то из киношников на одесском пляже: Лисицкий был с театром на гастролях, а Наташка честно отбывала на черноморском песочке очередной отпуск. Показалась она во всем своем блеске: голливудски-фешенебельный бюст, фирменно-аппетитные ноги и серебристый бедлам на голове "а-ля Анне Вески”. С тех пор она побывала на "его территории” - приезжала локальной группой снимать для программы "Время” открытие мемориала подпольщикам. И Лисицкий, оказываясь в Москве, не забывал о Наташкиной гостеприимной квартире. Жила Наташка с бабушкой, и та в каждом госте видела потенциального внучкиного жениха, а тут еще Лисицкий - с его обходительностью, манерами, тактом и едва ли не детским шармом в глазах! Бабушка особо отметила, что Лисицкий - не с телевидения, где все испорчены и как бы не испортили еще и внучку - так что "смотри, девочка, он мне очень-очень нравится!” Старуха привыкла укладываться спать сразу после прогноза погоды в программе "Время”, а просыпаться - не ранее десяти утра. И спала "без задних ног”, многим молодым на зависть, не говоря уже о стариках. Словом, с десяти вечера до девяти утра Наташка и Лисицкий могли хоть брейк-дансом в постели заниматься.
...Лисицкий уже предвкушал пышные Наташкины объятия на пороге ее квартиры, и когда за ужином мать напомнила купить а Москве длинных макарон-соломки, - он буквально проснулся:
- А?! Да-да, обязательно, конечно...
- Ну, да! А то ты все - Венгрия, телевидение...
- Ма-а, Венгрия - это одно, телевидение - совсем другое, соломка - третье. Айн-цвай-драй, айн-цвай-драй!
Мать так и не понимала, почему Алексею надо ехать на телевидение в Москву, ведь его уже столько раз показывали по телевизору. А с Венгрией - и вовсе неясно: что за мода отдыхать только за границей? Друзья, между прочим, дома сидят, ну - на крайний случай - в Крым там, или куда еще... Но оно и неплохо, конечно, что теперь ему каждый год в Москве готовят путевку. Еще, вон, говорил, персональная пенсия у него будет. Хотя - что это о пенсии, ему и тридцати-то еще не сровнялось. И здоров, слава Богу! Вот женился бы, разве можно так поздно оставаться неженатым, несемейным? Внуков бы ей подарил. А-а, все не так, как у людей. Вон его же приятель, Генка Кряжев, уже троих дочек имеет. Пьет только, а это очень плохо. Помнится, его и прорабатывали за пьянку - Алексей рассказывал и смеялся, изображая, как директор театра выступал на собрании:
- У нас еще, товарищи, отдельные личности несознательно нарушают безобразия. Пьянствуют водку. Это может привести к важности различных жертв. Надо бороться и искоренять, товарищи, искоренять, товарищи, и бороться. Найти, как сказал поэт, и не сдавать.
А Кряжев тут, невинно так, и спрашивает:
- Что "не сдавать” - посуду?
И тогда заслуженная артистка и страхделегат Сигуранцева сдержанно поставит его на место:
- Жаль, Кряжев, что артисту первой категории ничего более достойного, чем оговорка, не приметилось в речи директора. Жаль!
- М-да! - директор театра грузно поднялся вновь из своего кресла и посмотрел на часы, давая понять, что разговор завершен. Кряжев побежал гримироваться, потому что "Выездной спектакль - это очень ответственно, и директор не допустит!”
Вот как оно было - вспоминала мать, а тем временем Алексей вылизал тарелку и снова стал собираться.
- Ты куда? Разве у тебя сегодня спектакль?
- Посмотрю, как Томме ввелся. Да ты не беспокойся, я до десяти часов вернусь.
И мать покорно кивнула.

Пятница, утро. Москва.
Лисицкий вышел на привокзальную площадь. Здесь - он помнил это в деталях - распахивалась перед ним ним год назад лакированная черная дверца "Волги”, распинался в улыбках и приветствиях постпред, а на сиденье, будто ненароком оброненный, сверкал его, Лисицкого портретом на обложке журнал "Театр”. Постпред сыпал комплиментами, участливо расспрашивал о самочувствии матери, чуть кокетливо намекнул, что пора бы и жениться. Лисицкий рассеянно отвечал, кивал, тоже улыбался, улыбался - и вдруг спросил:
- А где здесь мороженое?
Постоянный представитель союзной республики при Совете Министров СССР куда-то метнулся: влево... вправо... и тогда безучастный дотоле шофер вылез из машины и прямо за спиной Лисицкого взял в ларьке три "Лакомки”.
- А вы сластена, Алексей Иванович! - довольный разрешением поставленной Лисицким задачи, раскрепощенно похвалил постпред.
- Ага! - и Лисицкий единым махом проглотил чуть не половину батончика.
- Словом, молодец! - еще раз зафиксировал постпред и тоже стал жевать мороженое.
Потом, по пути, постпред попросил автограф на журнальной обложке: "Для дочки - она у меня, знаете, такая боевая! Всеми комсомольскими делами в классе заправляет! Собственно, если не возражаете, завтречка заедем на полчасика к ним в школу, они так просили...” (Называл ли постпред свою дочку - "они”, или еще кого имел в виду, Лисицкого отнюдь не интересовало. В школу - так в школу.)
Назавтра знакомство с боевой комсомолкой и впрямь не заставило себя ждать. Директор школы пропустил Лисицкого вперед, и он очутился в школьном актовом зале, где тотчас вспыхнули аплодисменты. Постпредовскую дочку Лисицкий вычислил тут же: некрасивая, стандартно-банановая и батниковая, она звонко, разве что еще без непременного в Москве аканья, обратилась к однокашникам:
- Давайте попросим Алексея Ивановича что-нибудь исполнить!
И Лисицкий - совсем не по программе, вместо обязательного монолога из спектакля, за роль в котором, собственно, и получил Государственную премию Советского Союза, - вдруг показал давний свой концертный номер: "Встреча Леонида Осиповича Утесова с Фаиной Георгиевной Раневской”. Учителя хохотали до слез. Ученики вежливо улыбались. Боевая комсомолка, едва дождавшись финала, бурно и продолжительно зааплодировала срываясь на овацию. Вспомнив протокол, взяла со столика на сцене заготовленный букет, вручила его Лисицкому - и снова захлопала. Присутствующие встали и пожелали ему творческих успехов, отличники учебы и поведения сфотографировались с гостем, причем директор школы дважды высвобождал для объектива именно лацкан алексеева пиджака, чтобы в кадр обязательно попал новенький, сутки как привинченный, лауреатский знак.
Собственно, тогда, год назад, все три дня торжественного пребывания Лисицкого в Москве были расписаны буквально по секундам. Позирование для портрета в ЦК ВЛКСМ. Участие в субботнике на "Мосфильме”. Возложение цветов к Кремлевской стене. Уже упомянутая поездка в школу, где учились дети сотрудников постпредства. Перерезание ленточки у входа в кинотеатр, только-только запускаемый в строй и получивший имя по названию республики, которую представлял Лисицкий. Кстати, в огромной витрине даже не открытого еще киноочага культуры желтели листовки санэпидстанции на тему профилактики венерических заболеваний. И позже, дома, когда Лисицкий с хохотом вспомнит об этом в театральном буфете, Хейнар Томме напустит на себя сдержанности и многозначительности и молвит:
- Жаль, Алексей, что лауреату Государственной премии Союза Советских Социалистических Республик ничего более достойного не приметилось в столице нашей великой Родины. Жаль!
И враз все умолкнут: Сигуранцева-то рядом! А она же сама вздохнет, поцокает ногтем по неоткупоренной бутылке коньяка на столе перед Томме, вновь шумно вздохнет - и поднимется. И все непременно куда-то заторопятся. А Кряжев поправит пенсне и прогундосит:
- Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит!
Правой рукой он сгребет бутылку в карман, левой обнимет Лисицкого - и... вечером, как всегда, спектакль:
Вновь аншлаг. В сияньи блицев
Томме, Кряжев и Лисицкий!
Итак, это было год назад.
А сейчас он вновь на привокзальной площади, он щурится от солнца и шарит взглядом в поисках того самого киоска с мороженым, но в киоске - сигареты, а курить он так и не начал, хотя лет пятнадцать назад друзья настоятельно советовали: "Для самоутверждения”.
Оказалось, он стоит в очереди к телефону - что ж, пусть. Он быстро накрутил: два-один-пять... - у Натальи телефон молчал. Очевидно, бабка еще спала. Он стал крутить рабочий Натальин: два-один-семь... Тот же результат. Небось, она еще только в пути на службу.
Лисицкий сел на троллейбус и поехал к Смирнову.
Разбудил его и погнал на кухню готовить завтрак. И то ли спьяну, то ль спросонья Смирнов долго еще бурчал по поводу гостей ни свет ни заря. От Смирнова Алексей снова позвонил на работу Наташке - и ему сказали, что она в Ленинграде до понедельника. "Очень мило и как нельзя своевременно!” - чертыхнулся он про себя. Смирнов меж тем рассказывал о готовящейся у них премьере: вся Москва на ушах стоит уже сегодня. Но Лисицкий знал, что из-за нестыковки характерами с новой худручицей Смирнову оставлено в предстоящей эпохалке только "Кушать подано”. Подумать только: в институте Смирнову прочили славу если и не Михаила Чехова, то уж популярность Армена Борисовича Джигарханяна - наверняка. А вот ведь: "Кушать подано” в эпохалке, которую обязательно будут смотреть все, потому что это престижно, потому что это Булгаков, потому что это совсем-совсем недавно "с полки”...
Смирнов проснулся, наконец, и попросил денег. Лисицкий коротко пообещал дать, снял с огня яичницу и пошел в комнату. Смирнов закурил у окна, а тем временем убежал кофе.
У Лисицкого едва кольнуло сердце. Это стало вдруг случаться в последние месяц-два, и он, как всегда в подобный момент, подумал о том, сколько ему осталось. Своего рода условные рефлексы вырабатываются порой в человеке и становятся стереотипами подсознания. Тому примеров Лисицкий знал множество. То заходишь на улице в телефонную будку - и испытываешь неодолимый позыв экстренно помочиться. То заснешь - и летишь всенепременно в каком-то желобе, пока не продерешь глаза. А вот кольнет сердце, и сразу уподобляются прожитые годы и предстоящие - шагреневой коже... 
Но на сей раз Лисицкому пригрезились руки, давящие ему на грудь; ему почудилось, что кто-то дышит ему изо рта в рот; понесло каким-то аптечным запашком, специфическим, пряновато-неестественным. И еще - он скорее догадался, чем услышал - возникла рядом гулкая и громкая чья-то речь... а-а, вот и артикуляция! - обрадовался он. Совершенно отчетливая радуга поднялась перед глазами, только слишком она плотная, эта радуга. Ну, как пластиковый зажим-скоба для волос у женщины. И впрямь: янтарно-желтая радуга-скоба. А в ее полуокружность вписано лицо женщины ("очень даже ничего себе!”) еще молодой, моложе Лисицкого - это наверняка.
Женщина, меж тем, нисколько не тушуясь, расстегнула на Лисицком рубашку и брюки, задрала майку, приспустила трусы и стала весьма энергично мять, гладить, давить на тело. И делала это с таким видом, будто только так и можно добиться одухотворенного выражения на лице...
Перед уходом врачиха оставила свой телефон. Лисицкий его незамедлительно потерял. И едва она, наказав отлеживаться минимум два-три дня, покинула больного, - ушел и Лисицкий. Не слушая возражений Смирнова, он отправился в ЦК ВЛКСМ, убил там Бог знает сколько времени, однако... Путевку то ли уже отослали ему в республику, то ли еще не отослали, но установить ее местонахождение сию секунду не представилось бы возможным даже Шерлоку Холмсу с Эркюлем Пуаро вместе взятым и подполковниками Знаменским и Томиным вкупе. Да еще толстый завотделом, принимавший Лисицкого, дымил прямо в лицо, и Лисицкий побыстрее ретировался. Он пошел к "Детскому миру”, благо - талия еще позволяла одеваться по размерам акселерированных школьников. Приличных штанов, увы, не нашлось. Он вернулся на Колхозную, к Смирнову, но тот поначалу долго не открывал, а отперев, наконец, стал торопливо, прямо на пороге, запахивать халат. В проеме открытой двери немедленно бросался в глаза телесного цвета лифчик на спинке стула. Лисицкий сунул Смирнову обещанный утром четвертак и поехал в гостиницу "Останкино”. Бронь у него была лишь на субботу, но вдруг, даже неожиданно для самого себя, впервые в жизни (!) он козырнул своим лауреатством, добавил календарик с собственным портретом и фирменную шоколадину. (Плитка, правда, предназначалась сластене-Смирнову, но Лисицкий о ней тогда забыл, а Смирнову, судя по всему, в эту минуту и без нее сладко). Так что - одноместный полулюкс "прошу вас, пожалуйста!” И швейцар сверкает золотыми мостами... не-ет, не Лисицкому сверкает - это голландцу, идущему следом!
Лисицкий вошел в номер. Эх, где же был этот полулюкс полгода назад, когда еще "свеженьким” лауреатом он в составе труппы приехал в Москву на гастроли, и ему выделили койку в трехместной комнате даже без умывальника! И еще погнал его в тот раз взашеи вышибала в гостиничном ресторане: "Иди. Иди. В буфете кусок хлеба возьмешь, на этаже чаю попросишь. Нету местов, по-русски тебе, козлу долбаному, объясняю. Шантрапа, понимаешь, понаехала на мою голову...”
Н-да. Теперь, кажется, все было в порядке. Тьфу-тьфу, не сглазить бы, конечно.

Суббота, 22 часа 30 минут. Павильон в Останкине (Центральное телевидение)
На записи молодежной программы Лисицкого усадили рядом с кем-то из очень известных экономистов, а с другой стороны от него многозначительно потирал двумя пальцами нос и поджимал губы свободный защитник сборной СССР по футболу. Лисицкий же буквально впился взглядом в монитор, на котором симпатичный парнишечка "с лестницы” объяснял, почему лично он против службы в армии. Вот тут-то и обратился ведущий к Лисицкому: а что думает по этому поводу он?
- Ну-у, - хотелось бы протянуть молодому лауреату Госпремии. - Я-то человек уже старый, больной, непризывного, короче, возраста. Вот вчера и вовсе едва не понесло многонациональное советское искусство неповосполнимую утрату... Какая уж тут для меня армия...
Но всего этого Лисицкий не говорил. А понял он, собственно, что должен сейчас сыграть тот самый финал первого акта своей премированной эпохалки, который уже четырежды крутили в "До 16 и старше”, в "Служу Советскому Союзу”, в передаче для ветеранов и еще где-то, в какой-то трансляции или записи. И вот он отыграл - и, наверное, хорошо отыграл, потому что ему аплодировали громко и искренне и эти - экономист и свободный защитник, и те - на "лестнице”. На мониторе пошла песня, все стали подниматься. Жестами Лисицкому показали, чтобы он пообщался в кадре с теми участниками, которые сегодня не были заняты и станут записываться только завтра. Отсняли общение. И разрешили откланяться. Вот и воскресенье оказалось свободным.
Лисицкий пошел по переходу в бар Олимпийского корпуса, взял стакан кофе по-восточному сразу с полной тарелкой пирожных.
Резко упало настроение. Вчерашний инцидент с сердцем, случайная смирновская подруга-врач... Конечно, хорошо, что все так состыковалось, хотя не ахти как радостно и приятно ощущать себя беспомощным, стариковски-бесстыдным, когда тебе то давят на грудь, то, словно боксеру в паузе между раундами, крутят полотенце над приспущенными трусами.
- Леша?
Он поднял голову. Неопределенного возраста девушка-женщина, плохо накрашенная и с явными следами частого недосыпания под глазами, стояла над ним.
- Меня зовут Лариса. Я с "Узбекфильма”. Мы тут одну эпохалку снимать собираемся.
- "Хамзу”?
- А? Нет, "Хамзу” мы уже сняли.
- Ну, да, конечно, - спохватился он.
- Ну, да, конечно, - равнодушно подтвердила она. - Вы не курите?
- Нет, спасибо.
- Да нет же, не хотите - и не надо. Это фильм так наш называется: "Вы не курите?” И вот есть там такая роль, по имени Федя. То-есть, героя зовут Федя. Будем Федей?
Его собеседница осклабилась, и теперь нельзя было не понять, что она уже успела основательно поднабраться. Он сдержался, постарался даже улыбнуться и поднялся из-за столика: 
- Я не курю. Всего доброго!
Что угодно простил бы он женщине, но только не то, что она позволяет себе хоть на время перестать быть женщиной. Ему врезалось в память, как лет пять назад, в Крыму, он ехал на съемку к довженковцам с целой группой актеров, и вот в студийном "РАФике” встречавшая их в аэропорту ассистентка спала-спала дорогой, а проснувшись, стала почесываться: за ухом, подмышками, над поясницей. Его передернуло тогда, но опытнейший кинозубр-попутчик мягко и бессильно улыбнулся:
- Что делать, Алексей, цирка без конюшенного амбре не бывает. Условия игры... к сожалению..
Ассистентка буркнула что-то невразумительное и вновь заснула. В тот раз Лисицкий кое-как доснялся, но дал себе зарок: со среднеполыми впредь даже не разговаривать.
Однако...
Он не успел на сей раз, в Останкине, дойти и до дверей бара, как Лариса опять появилась перед ним:
- Леша, у вас плохое настроение? Давайте-ка все же поговорим. Кстати, у меня тут есть... - и она чуть выдвинула из сумочки бутылку. - Сядем, да? - он взяла его под руку.
Она звонила ему домой позавчера, и мать сказала, что он уехал в Москву. Она специально примчалась сюда, в Москву - за ним! Она ночует у подруги в Чертанове, мотается по всей огромной столице. Она ищет его, Лисицкого. Она была уже в ЦК ВЛКСМ, была в представительстве его республики, но нигде так и не сказали, где он. И вот случайно подруга... ну, подруга дружна со Смирновым... и вчера как раз была у Смирнова... тут кто-то пришел, очень невовремя... и Смирнов вышел к двери, переговорил, а потом вернулся и сказал, что это был он, Лисицкий. Но то вчера было, а сегодня Лариса весь день вызванивала Смирнова, чтобы узнать, где же Лисицкий, но Смирнов появился только под вечер... И сказал про Центральное телевидение. Так что еще повезло, что удалось каким-то невероятным образом заказать пропуск в Останкино. Но запись ”12-го этажа” уже закончилась, и совсем Лариса отчаялась, но есть же справедливость на белом свете!
- Нет, Леша, вы представляете, на что я иду ради вас! Ой, что я говорю... В общем, вот вам сценарий, в Чертаново я уже все равно не доберусь, так что сейчас диванчик укромный где-нибудь здесь найду до утра... Съемки у нас начинаются через три месяца, снимаем все в Москве, даже павильоны. Пробы - через полторы-две недели, тоже в Москве. Здесь, кстати, на ЦТ. Да, режиссер тоже из Москвы. Интересный, между прочим, режиссер... - она назвала совершенно ничего не говорящую Лисицкому фамилию.
Алексей кивнул. И спросил:
- Ну, что вы здесь ночевать будете... Идемте, у меня в гостинице и по-человечески, и душ есть.
Из душа Лариса выбралась и впрямь посвежевшей и протрезвевшей. Она прошуровала волосы углом огромной махровой простыни, в которую была завернута, дождалась, пока в ванную отправится Лисицкий - и лишь тогда сбросила простыню и юркнула под одеяло. Когда Лисицкий вернулся в комнату, она кротко спросила:
- Можно выключать?
И щелкнула кнопкой на шнуре от бра.

...А потом Лисицкому снились так не состоявшиеся новые штаны, снилась Наташка. И... черт, будто бы Наташка стоит над ним, почему-то сердечником, распластанным, расстегнутым, и плачет. 
Разбудила его Лариса часам к двенадцати дня, поскольку с вечера они так и не определились с делами, а ей пора было повидаться еще с кем-то, "на остальные роли”.
- Ты меня любишь? - осоловело спросил он.
- А ты еще не понял, дурачок! -засмеялась она и плюхнулась на него.
- Ой, пожрать бы! - вдруг брякнул он.
-Перетрудился, бедненький! - счастливо хохотала она. - Ничего, терпи. Нам ты в картине худой нужен. Вот как отснимем - так на здоровье себе и кушай, проедай постановочные по нашей эпохалке. Договорились?
- М-м-м... - закивал он, не поднимая головы с подушки.
- Слушай, Лешик... будь другом... Отвернись, я оденусь.
Что и говорить: живи Лариса в Штатах, быть ей со своей фигурой суперзвездой Голливуда: "Есть женщины в русских селеньях...”

Воскресенье, безделье
Звонил Смирнов, просил денег. Лисицкий сказал, что больше нет, и Смирнов вспомнил, что уже брал. Извинился.
Алексей пообедал на седьмом этаже телецентра, потолкался среди индивидуалов и кооператоров у метро ВДНХ, купил матери пачку длинных макарон-соломки и завернул в завалявшуюся в киоске вчерашнюю "Советскую культуру”. Приехал на вокзал - и только тут обнаружил, что билет ему взят не в СВ, а в купейный. И с обиды ("не сказали ведь даже, сволочи - да не в купейном же дело, а вот почему промолчали?!”) пошел выпендриваться в депутатскую комнату. Дежурную тамошнюю, однако, его выпендреж вполне устраивал, и она все норовила покормить его, совала то котлету, то банку с оливье. Он взял кусок струделя с чаем и уже не рад был: эта милая, но слишком уж обходительная женщина, (весьма некстати еще и смахивающая внешне на заслуженную артистку и страхделегата Сигуранцеву), - его достала.
Подали состав, и Лисицкий поцеловал дежурной руку. Та побежала проводить его к вагону и все пыталась сбагрить ему еще и булку с колбасой, и пару крутых яиц - "на дороженьку”.
Поезд тронулся. Девочка лет пяти в его купе постоянно вертелась, и родители не умолкая наперебой воспитывали ее:
- Видишь, ты дяде мешаешь.
- Дядя, правда, я не мешаю? - спрашивала она.
- Правда-правда,- соглашался он.
- Дяде неудобно сказать. Ты ему мешаешь! - твердила мать.
- Дядя, вам неудобно сказать? - спрашивала девочка.
- Ну, почему... -пожимал печами Лисицкий.
- Прекрати, в конце концов! - психовал отец.
- А что такое я сделала? - хныкала девочка.
Разнесли чай, семейство принялось ужинать, Лисицкий полез на вторую полку, хотя билет у него был на нижнюю, и вспомнил о "Советской культуре”. Хроника страницы "Сцена” извещала: в Душанбе ставят "Москву тридцать седьмого года” по Фейхтвангеру, в Одессе - "Детей Арбата” и "Закат”, в "Современнике” репетируют "Жизнь и необычайные приключения русского солдата Ивана Чонкина”, в Свердловске молодежный камерный театр показывает "В ожидании Годо”. "Самоубийца” вместе со "Звездами на утреннем небе” победно шествуют от Кишинева до Владивостока.
Лисицкий вздохнул: еще так недавно директор его театра любовно смахивал пылинки с портрета Анатолия Софронова в почетной галерее великих драматургов в зрительском фойе. Директору в те дни вот-вот предстояло шестидесятилетие, и Кряжев спорил с Лисицким на три шалабана насчет того, что состоится в театре по этому поводу. Лисицкий утверждал, что будут приветственный адрес и звание заслуженного работника культуры. Кряжев клялся-божился, что будет приказ о переводе на пенсию - эпохальный приказ!
Выиграл Лисицкий.
- На "Гертруду” не потянул, так хоть в "Засрабы” выбился! - комментировал он означенное событие. А когда Сигуранцева угрожающе подняла брови, - невозмутимо пояснил, что это лично сам Михаил Александрович Ульянов сказал однажды: люди театра становятся либо Гертрудами - Героями Социалистического Труда, либо Засрабами - заслуженными работниками культуры. Как кому на роду по чину значится. 
Сигуранцева покивала, не зная, как реагировать на такие слова лично самого Михаила Александровича Ульянова, лауреата Ленинской премии, Героя Социалистического Труда, народного артиста СССР, Председателя Союза театральных деятелей СССР и Члена ЦК КПСС.
...Поезд тормозил. Лисицкий глянул на часы - было уже поздно. Попутчики спали. И даже девочка умолкла, свернувшись калачиком.
Назавтра поезд опоздает на семь часов, потому что поезда имеют такое обыкновение - опаздывать, и все тут. И первая застольная читка новой эпохалки пройдет без Лисицкого. А самому Лисицкому придется обивать пороги железнодорожного начальства в поисках официального документа об опоздании поезда: "неявка на репетицию должна быть уважительная” - со значением скажет директор.
А еще через две недели придет вызов Лисицкому на пробы в кинокартину "Вы не курите?” И, наконец, тов.Концевич А.В. (двадцати двух лет, студентка-заочница замужем, ребенок - один) - станет ему выговаривать по телефону за другую неявку - в райком комсомола, куда уже пришла путевка для него на Балатон. Разве уж тут до спектакля?!
- М-да, в тяжелых муках, под кесаревым сечением рождается наша эпохалка! - прокомментирует эти события Хейнар Томме.