Он хотел заказать такси по телефону, и диспетчер переспросила:
- Стеклов? Уж не тот ли, что артист?
И он пожалел, что не оставил и этого звонка на Талу: она бы нашлась что ответить. Не зря же заведено в актерских семьях: трубку снимает жена (или, напротив, муж) знаменитости и предварительно выясняет все, что следует. Своего рода, секретариат...
- Тот самый! - сказал он в трубку и положил ее на рычаг.
И такси осталось незаказанным.
Тала укладывала ему сумку, хотя и знала, что в последний момент он сам все перепакует и перекомплектует, и останутся дома пакет с едой, галстук-бабочка, спортивный костюм, кальсоны...("Это в Сочи-то! Ну-ну! Значит, берем вот что... раз... два... три... - и все!” И в сумке у Стеклова останутся в итоге лишь сменные носки и плавки, поллитровка туалетной воды, зубная щетка и свежий номер "Советского экрана” с собственным портретом на обложке).
Тала не спорила. За тот год, что они жили вместе, она привыкла к происходящему. Стеклов уезжал часто, а в последнее время - и вовсе дважды в неделю: Центральное телевидение, наконец, признало в нем одну из своих звезд, и в иные дни он буквально не покидал экрана: от "Утренней почты” и "Будильника” - и вплоть до поздневечерней викторины "Что, где, когда?” - везде пел Стеклов, Стеклов, Стеклов... Он уже должен был отказываться от съемок на иногородних студиях, чего раньше быть не могло, пришлось даже временно дать отбой в Бюро пропаганды кино: не до творческих же встреч с колхозно-заводскими зрителями, когда тебя жаждет зритель всесоюзно- телевизионный!
Словом, все шло очень даже неплохо.
А вот театр... Конечно, он ведь работал в театре, там даже трудовая книжка его лежала. Театр далеко не безвестный в Ленинграде - напротив: из "громких”. То-есть: аншлаг не в диковинку, а вот работающий фонарь в проходном дворе по пути артиста к служебному входу - суперсенсация, место которой - в центре внимания мировой печати ("Работническо дело”, "Трибуна люду”, "Руде право”).
Десять лет назад Стеклов приехал в Ленинград, он толкался в коридорах театрального института среди других абитуриентов и еще не мог знать того, что уже решил для себя Исаков. А народному артисту РСФСР профессору Исакову, который в тот год набирал себе мастерскую, стоило лишь однажды увидеть невысокого востроглазого мальчика, чтобы определить твердо и бесповоротно: Да! Этому - быть артистом!
Стеклов был родом из Курска. И поскольку он еще и пел, Исаков окрестил его соловьем. Соловьем он звал его и все четыре институтских года. Соловья, единственного из мастерской, он сразу же взял в штат своего театра, минуя договорный сезон, которого поначалу не избегает почти никто из молодых ни в Москве, ни здесь, в Питере.
Но тут кончились роли-мальчики в детских фильмах, где Стеклов пел детские песенки и танцевал детские плясочки. А главное. что-то изменилось в отношении Исакова к нему - так считал Стеклов, он это чувствовал. Исаков стало суше, жестче, деловитее. И Стеклов ушел от него. Крутился год в актерском штате "Ленфильма”, еще два - на вольных хлебах, пока не вернулся к Исакову. Но уже на меньшую зарплату. Зачем было Исакову снова его брать - до Стеклова не доходило. Но дареному коню в зубы не смотрят, и Стеклов какое-то время "не высовывался”. Пора высунуться пришла вдруг, и он проснулся знаменитым, чуть не артистом года - так ему казалось: снялся в главной роли в кассовом мюзикле, спел там пару-тройку шлягеров - и ждал признания. Артистом года, правда, не стал - перебил фортуну Никита Михалков. Но все же в метро узнавали, у театрального подъезда стали возникать табунки поклонниц, а в коридоре телевидения популярная эстрадная певица ободрительно шлепнула по попке.
Вскоре она заметила его в баре "Ленфильма” и поманила пальчиком. Он угостил ее сигаретой - и узнал о том, что вот некий Миша Суздалев любим кем-то из близких к ЦТ людей, так что со дня на день Миша Суздалев займет место в "Утренней почте”, в концертах по заявкам телезрителей и в программе "Мир и молодежь”. Когда же все подтвердилось, Стеклов понял, что то был не просто намек. Но сходу ответить на симпатии певицы он не сумел, и оттого при очередной встрече певицы с одним значительным лицом дружеского к ней расположения певица не попросила за Стеклова.
Телеэфир забронировал за собою Суздалев. А Стеклов, кажется, впервые в жизни влюбился.
Тала Алимова была на курсе самой маленькой. И Стеклов был на курсе самый маленький. Тала Алимова оказалась единственной на курсе незамужней, и Стеклов был последним на курсе холостяком. Стеклов после скитаний вернулся к Исакову, и Тала Алимова, не выбившись в люди в другом театре, снова пришла работать к первому, еще институтскому, мастеру.
И Стеклов переехал на Фонтанку, к Тале Алимовой. Собственно, это она просила называть ее Талой, по паспорту Алимову-то звали Натальей, Но она все переигрывала на свой лад: подруга Таня - Тата-Таташа; Наташа же - Наталья-Талья-Тала. И Стеклова она тоже звала по-своему: Стик. Стеклов-Стек-Стик.
Тала Алимова, оказывается, знала, кому должен он симпатизировать, чтобы добиться успеха. Невзрачная, на вид куда скорее маляр или доярка, чем актриса, Тала Алимова оказалась талантливой женщиной и умелым штурманом. Стеклов стал завоевывать эфир: с певицей теперь они виделись почти регулярно.
Квартира певицы на Староневском когда-то принадлежала знаменитому композитору. Правда, тот при жизни не ладил с мужем певицы, и когда когда тело композитора отвезли на Литераторские Мостки, а квартиру переоформляли, - по Питеру долго ходили всякие пересуды.. Но это - настолько в прошлом, что уже и забыть успели. И не вспомнили даже в день открытия мемориальной доски композитору. Да и вспоминать было не о чем, разве что о двадцатиградусном-с-гаком морозе да об ослепительном, какого ни на каких Югах не сыскать, - солнце.
В день открытия мемориальной доски Стеклов был в Москве, и вдруг ему позвонила певица. Она жаловалась на погоду, на разбитые намедни очки и на качество отечественных колгот. Стеклов знал, что в те самые минуты, когда они с певицей занимают один из каналов телефонной связи Ленинград-Москва, - в который уже раз кряхтит нянька певицы Прокофьевна: слыхано ли дело, хахелю в другой город на портки сетовать!
Стеклову было не легче, чем Прокофьевне. Он привычно поскандалил в театре, где из массовок не вылезал, и на душе скребли кошки абсолютно серого оттенка. Певица поинтересовалась, когда они вновь встретятся, как обычно, в шесть вечера на углу Невского и Садовой - и он ответил, что через четыре дня, только не там, и не в шесть, как всегда, а в восемь. И не по московскому времени, а по армянскому, поскольку свидание переносится в Ереван. Певица не удивилась. И когда муж улетел на собственный вернисаж в Ашхабад с перспективой продажи работ тамошнему музею, она помчалась в Ереван. Из Еревана они со Стекловым вместе вернулись в Ленинград.
Возьмись кто-нибудь за труд стать хронографом их отношений - ему непременно привелось бы вдоволь посмеяться над объектом своих изысканий. Выдержать и не улыбнуться было под силу лишь Аэрофлоту, который почти безотказно выполнял рейсы по маршрутам стекловских съемок и гастролей певицы.
Но только певица каждый раз возвращалась на Староневский, и муж тактично делал тактичный вид, будто ничего-то ему и не ведомо. Для всех они по-прежнему оставались идеальной супружеской четой.

Знал обо всем один Каварадосси.
Каварадосси стукнуло пятьдесят, и он опомнился. Он, в двадцать лет ярко вспыхнувший на экранах, афишах и открытках, чтобы год спустя спиться и пропасть напрочь; он, успевший в ролях быть и пунцово-юным рыцарем революции, и самым обаятельным из клана убийц-рецидивистов, а после ставший в жизни никем и ничем, бомжем, - он иссяк. Он иссяк от долгого безделья, отмеченного иногда разными странными записями в трудовой книжке. Он титаническими усилиями поменял свои девять метров на Обводном - на девятнадцать на Петроградской, окончательно бросил пить и потихоньку стал возобновлять работу. Каким-то чудным образом он вернулся на экран, это было втройне тяжко, и теперь никак не сослуживцы по ремстройконторам удивлялись появлению коллеги "из артистов”, что бывало три десятилетия тому, - но уже и режиссеры, забывшие о нем напрочь, восхищались мастерству актера из слесарей-сантехников.
Каварадосси давно любил - нет, не певицу, он любил ее-с-мужем, их семью, в которой не однажды находил поддержку даже в самые-самые трудные свои дни. Свела их Катя, племянница величайшего поэта столетия, имя которого и век спустя не покинет рода и ряда классиков. Но... от поэта у Кати осталась одна фамилия, сама же Катя опустилась, и в своим очень-очень-за-шестьдесят она была весьма известна разве что лишь самой-самой ленинградской богеме. Чем, собственно, и жила. Еще был Бах, он знакомил некогда Каварадосси с Катей. От Баха уходили корни к попу Гапону, а ветви - к шахматам. С Бахом Каварадосси познакомился в Доме кино в Москве, на премьере одной из дозапойных своих лент. Они встретились за столиком с початой бутылкой. На первой же послезапойной премьере Каварадосси Бах узнавал его часа с полтора - сие происходило уже в Ленинграде...

Дальше Баха следы успело размыть
Бах-Катя-Каварадосси-певица-с-мужем- Стеклов. Еще кто-то в Севастополе, чья-то родня во Владимирской губернии. И визави - окна бывшей квартиры Аркадия Райкина. И - круглая-круглая, как буржуйка-печка, проводница СВ-вагона в "Красной стреле”.
...Все переменилось. 
Стеклова Каварадосси поначалу невзлюбил: дерганый, наглый. А Стеклов попросту нервничал тогда. Еще быне нервничать: в театре его перевели на договор, с двух периферийных киностудий пришли бумаги, написанные будто под копирку - его полностью депремировали за пьянки. Режиссеры по второму разу с ним не работали. Зато по первому - отбоя не было от соискателей его улыбки на экране. Фирменная улыбка, ничего не скажешь - это он знал. Был случай - один прожженный оператор бросил, не церемонясь, и до Стеклова долетело:
- Ну и глаза! Пустые, как холодильник в 1913 году...
Стеклов равнодушно возразил:
- У меня улыбка дорогого стоит.
И изобразил ее. Камера застрекотала. Сняли.
И все же он ощущал, что теряет кураж, так необходимый в его профессии. Он боялся высоты, боли, всего и вся. Он даже боялся съездить в Курск, к матери, у которой не был со времени каникул на первом курсе; ему писали, что она очень больна, и поди знай, как бы теперь расценили его визит там, в Курске.
Он с содроганием обнаруживал в себе неуверенность - вот и в последнем фильме Каварадосси, где Стеклов пел за него, он все сделал на-ура, профессионал все же, но... было не по себе.
Муж певицы, художник, писал его. Он захламил набросками огромную квартиру на Староневском, дошел до кощунства и уже пробовал смешивать краски на обороте портрета покойного композитора - портрет завалялся "с тех еще пор”. А новый квартирант чувствовал себя в собственной вотчине.
Но Стеклов на холсте упорно "не получался”. Художнику было видно: рыхлый герой на холсте, рыхлый.
Художник знал, что у него мало времени, поскольку вот-вот запускали научно-популярную двухчастевку, в которой предстояло ему трудиться в поте лица добрый квартал. А Стеклова нарасхват рвали "Джигит - сын джигита” на "Киргизфильме” и "Генеральный директор” - на студии Довженко.
Художник очень хотел, чтобы "Стеклов” - получился. Помимо всего прочего, некое странное чувство поводу этого примешивалось еще и тогда, когда наедине с собой он думал о певице.
Художник был заслужен, знаем и привлекаем к работе.
Певица его любила.
И... жаловалась на него Стеклову: ей было скучно с художником. Одиноко, сыро, нетемпераментно. Раскисельно.
Она была на двадцать лет моложе мужа и свято мечтала о быте, детях, о тепле очага и прочая, и прочая, и прочая; она перебродила молодостью и теперь хотела бабьего уюта и традиционности. Художник ей этого не давал.
Стеклов же периодически менял обстановку в своих бесконечных съемочных вояжах, и тогда "она друзей и городов бежала бешеною сукой”. 
Она ужасно любила, когда Стекло на нее набрасывался.
Не дай Бог у него было дурное настроение - тогда он молчаливо лежал, разбросав руки, и она безуспешно пыталась его растормошить. Она зацеловывала его лицо, руки, шею, ключицы, грудь, она не хотела понять, что ей не дано... Зато когда он бывал в духе -о-о-о-о!
...Стеклов долгое время чувствовал себя обделенным. Вероятно, это шло от маленького роста, недостаточной для молодого возраста физической силы и нерегулярной состоятельности. Он лечился, при этом еще пил, курил, жаловался на боли в икрах, крестце и печени. И вот однажды он категорически решил: все. Баста. Он женится, как и положено давным-давно в его годы.
Он сидит в грилль-баре Пулкова и злится на весь мир. Он знает, что где-то найден уже пацан, который в состоянии заменить его, Стеклова, на кино- и телеэкране. В грилль-баре Пулкова противно до ужаса. Корчат рожи провинциалы, впервые в жизни увидевшие фотоавтомат-экспресс, а Стеклову нужна баба - свой парень, чтобы поплакаться в жилетку. И вот срочно примчалась по первому его зову Тала Алимова. Уж она-то должна понять, не первый год с полуслова разумеют они друг друга. Кто как не она поймет: не то, не то. 
Он хандрит.
В Пулкове Стеклова узнают - и в этом он ищет подтверждения собственной популярности... В паршивом-то аэропортовском барике... Дожили!
Слава Богу, Тала не подвела и примчалась.
Он встает и расплачивается. И кивает спутнице: пошли. И уже когда выходит с нею в открывающиеся автоматически двери, замечает в будке телефона знатный малахай: певица едва приземлилась и все зыркает в сторону багажного ленточного транспортера, что змеится рядом с залом прибытия. Стеклов смело делает вид, что не заметил ее и ни слова не говорит своей спутнице, которая и вправду не увидела певицу. Стеклов и Тала садятся в чьи-то "Жигули”, услужливо подогнанные к бордюру, и несутся к городу почти по осевой Московского проспекта.
Напра-нале-пря-напра-пря-нале... Визг тормозов раздается на Кировском: "Ленфильм”. Стеклов высаживает Талу у студии - она хочет повидаться с кем-то из знакомых. И они договариваются на вечер. Но вечером он уже в Одессе, потому что - невмоготу, потому что никогда еще не было так плохо, как сегодня, и кто знает, не судьба ли в желтом купальнике задрала колено по курсу восемьдесят градусов от воды на чудесном пляже "Отрада”? Пардон, пардон, это рекламное стекло в авиаагентстве, и на улице ноябрь.
И точно ведь: скоропалительных браков боишься от двадцати пяти до тридцати. А потом, очевидно, наступит снова - должно же наступить! - бесшабашное в любви девятнадцатилетие. Может, и в самом деле судьба, а? 
А в Питере внезапно умирает Прокофьевна, и почему-то певица явственно осознает, что еще не так давно, вполне обозримо в прошедшем времени, Прокофьевна была моложе ее самой.
Становится неуютно в квартире на Староневском, и лишь Каварадосси озаряет и согревает ее своим душевным, за годы сантехнической карьеры накопленным - теплом. А по телевизору снова идет знакомый фильм с хорошеньким мальчишечкой в главной роли, и в титрах - его фамилия: Стеклов.
Привычный стоит Питер, Питер - Пулкова и Староневского, Питер - Обводного и Петроградской, Питер- "Ленфильма” и вернисажей, Питер - проходящей столь странно любви и жизни. Говорят о сложностях, о текучке, мечутся и пьют, встречаются и хоронят, и меняют квартиры, и еще говорят об этом... как же его... да напомните же... слово-то известное... - а, вот: о творчестве! Жалуются. И еще, и еще, и еще...
И вот - вместо зимы уже весна.
"Ленинградская правда” посвящает подвал успеху юбилейного вернисажа в Доме кино, а с телеэкрана космонавты рапортуют о завершении уникального технического эксперимента.
Стеклов носится с идеей гениального телешлягера в горах - трюка, о котором мечтал бы любой каскадер, и вот этот трюк - реальность! Стеклов появляется у певицы все реже, он целиком - в предстоящей съемке, а певица читает забытый им сценарий. Хотя вообще-то она давненько уже ничего не читала: не ходить же, в самом деле, за чтивом в районную библиотеку, когда дома полки ломятся Прустом, Фолкнером и Трифоновым, и тома чуть не через один - с авторскими дарственными надписями ее мужу...
Однажды ей позвонили. Будто само собой разумелось, ее спросили о Стеклове: когда вернется в Ленинград, как занят. Певица растерялась. Она пыталась промямлить нечто о его суверенитете и суверенности, о его автономии и автономности. Но с другого конца провода ей объяснили быстренько, что это "Молдова-фильм”, что звонят по межгороду, и что Стеклов нужен в Сочи, и только в Сочи, а в Сочи сейчас - крупный песенный фестиваль, и он вполне успевает в одних джинсах на два базара. Певица собрала все силы в кулак - и положила трубку. Тут же раздался звонок: Стеклов. Она передала ему все, что надо, и он не удивился. А она поняла, что в кино ничего и ни от кого не скрыть, тем паче что это Тала Алимова дала ее, певицын, телефон - как запасной аэродром, кому-то из постоянных абонентов Стеклова. Еще день спустя позвонила ей Тала Алимова: поблагодарить и заодно уточнить, чего хотели от Стеклова кишинёвцы.
Певица еще лет ой сколько назад зареклась иметь дело с кино. Тогда ее, восемнадцатилетнюю, затащил в гостиничный номер заезжий режиссер, нес он какую-то дичайшую ахинею, а она поверила в то, что так и должно быть, и дальше все было как обычно. Следом же, каких-нибудь полторы недели спустя, ее привезли в одну из комнат "фабрики грез”, как звали "Ленфильм” иные завсегдатаи, и уже другой, хотя тоже иногородний, режиссер - длинный и сухой, желчный, в очках, очень почему-то похожий внешне на Дмитрия Шостаковича, разговаривал с ней, как с дошколенком. А она мучительно вспоминала, что же он такого поставил, она уставилась в значок заслуженного деятеля искусств у него на лацкане - и вспоминала, что же именно он поставил. Он что-то говорил, но она так и не вспомнила того, чего хотела - и со злости закурила. Он не курил, ее об этом даже специально предупреждали заранее. Она закурила - и он осекся на полуслове. Она встрепенулась, загасила сигарету о его бумаги на столе - и ушла.
Так с минимальным интервалом она испытала два потрясения подряд, и теперь насчет кино для нее все было решено. И даже то обстоятельство, что муж периодически работал в кино, не приблизило ее к кинематографу.
Стеклов смотрел на это проще. Ему недавно утвердили приличествующую возрасту и опыту съемочную тарификацию, хотя, на его взгляд, можно было бы дать и повыше. Теперь следовало передохнуть - на носу супертелешлягер в горах, и надо же, наконец, что-то определенное решать с театром: "раз и навсегда, и безо всяких сантиментов”. А тут позвонили из Москвы с предложением вести новогодний "Голубой огонек”. Стеклов для приличия поколебался, но в душе - ликовал, ликовал! И внезапно, для самого себя внезапно! - дал согласие сниматься в Сочи у молдаван. Объяснить, зачем он согласился - Стеклов бы не смог. Ну, захотелось в Сочи, вспомнились дурашливые знакомства, адлерские пальмы, моря захотелось, гостиницы "Ленинград”, еще каких-то фиксированных ощущений...
Согласием на съемки он срывал в театре спектакль. Он подкладывал свинью телевизионщикам, державшим предстоящие дни в резерве под запись музыкальных пауз для викторины "Клуба знатоков” - он знал об этом.. Единственное условие, которое он поставил молдавской группе - это... за три дня организовать ему три творческие встречи. Он решил быть благородным и на заработанные чёсом денежки привезти Тале Алимовой что-нибудь дорогое, потому и нужны встречи - это очень удобно, быстро и надежно в смысле денег. Правда, на "Молдова-фильме” первоначально думали о кандидатуре Миши Суздалева, но кто-то, вроде, прослышал, что якобы Суздалев замешан в скандале с левыми гастролями в Новом Уренгое и Сургуте, а ведь там пошло следствие, и если только действительно правда то, что Миша Суздалев дал подписку о невыезде... Короче говоря, позвали все-таки Стеклова - благо, Стеклов еще и драматический артист, не только певец.
Ну, вот. Лететь в Сочи. А такси в аэропорт он так и не заказал.
Позвонил Каварадосси, пожелал счастливого пути. И у Стеклова взыграла совесть: надо будет, решил он, что-то привезти и Каварадосси.
Стеклов поцеловал Талу и незаметно провел ладонью по ее животу. Ему показалось, что уже что-то ощущается! Скорее бы!! - вконец расчувствовался он про себя.

Словом, кругом-вокруг бурлила-кипела жизнь, и он был в апогее ее, он видел и осознавал себя если и не центром мироздания, то наверняка фигурой из круга "Пугачева-Дасаев-Гурченко-Стеклов”. У него за спиной - обойма главных ролей в кино, бесчисленное множество телезаписей, окончательное решение о разрыве с театром Исакова вообще и с самим Исаковым - в частности. Впереди же - супершлягер в горах, съемки у кишиневцев, респектабельность и отцовство. Он любит свою маленькую Талу и ждет потомства. Он очень-очень хороший, Стеклов, он это четко про себя знает.
Он хватает сумку на плечо и пулей вылетает из квартиры: до отправления ТУ-154 рейсом Пулково-Адлер остается уже совсем немного времени.
Стеклов перебегает улицу по жуткому гололеду. А Тала тем временем поудобнее устраивается у телевизора, с экрана которого поет ее Стик.
О том, что он убит в одно мгновение страшным лобовым ударом автомобиля на гололеде, - она пока не знает.
Очень скоро автоинспекция установит невиновность водителя, который, по странному стечению обстоятельств, родился в один день со Стекловым и в один же день с ним погиб, тщетно пытаясь избежать столкновения с этим сумасшедшим.

Кто уж тут обратит внимание на юного, тощего, длинного и нескладного, безо всякого пока имени, студента, которому Каварадосси сулит добрую жизнь на кино- и телеэкране. Парень приехал из Липецка, и Каварадосси приютил его у себя, гоняет с ним по ночам чефири и рассказывает про коллективное письмо пятидесяти народных артистов СССР в его, Каварадосси, защиту. Этим письмом Каварадосси и пробил себе путь назад, на экран, в штат "фабрики грез”- путь возврашения из безвестия и бесславия. 
А после чефиря парень поет для Каварадосси его любимую "Бессаме мучо”. 
В ближайший вторник у парня - первый в жизни тракт на телевидении.
Ударился в футбол Бах, и отныне Катя только и говорит о "Зените”, о неправедном судействе и о происках федерации.