Ох, и любил же все это Палладин: трепетные восторги, ажиотаж, толчею у кассы, перечеркнутой анонсом: "Все билеты проданы”. А тут еще - черная "Волга” с табличкой на ветровом стекле: "Заслуженный артист РСФСР А.С.Палладин”. Несколько лет бились местные власти, чтобы заполучить к себе на гастроли этот театр, и вот... Разукрашенный приветствиями, точно к приезду иностранной делегации, далекий сибирский город; портреты корифеев сцены на афишных тумбах, персональные лимузины у каждого актера со званием, милицейская охрана у гостиницы - это и есть малые гастроли. Малые гастроли, откуда не вырваться ни в Англию по туристической путевке, ни на съемки в Юрмалу, ни даже, в конце концов, на пару творческих встреч на ЗИЛ или АЗЛК. Репертуар ужат до предела: из полутораста актеров приехали сорок пять, остальные сумели отбояриться: кто - возрастом, кто - бюллетенем, кто - еще чем, но Палладину деваться некуда, ведь всего неделю назад с большим боем удалось протолкнуть представление на звание народного артиста республики, и теперь, конечно, любой неосторожный шаг был бы опасен вдвойне.
Палладин одиноко валялся в гостиничном номере. Пить не хотелось, о здешних магазинах легенд что-то не рассказывали, а всем женщинам он почему-то предпочитал исключительно собственную супругу, которая, увы, не всегда это осознавала и, соответственно, не ценила сего должным образом. Но супруга осталась в Москве, она уже без Палладина отправила в пионерлагерь сына, и она злилась на весь мир, потому как вон Кешенька Калинников хоть ничего, кроме имени, общего со Смоктуновским и не имеет, даже заслуженного без году неделя получил - а сумел же он не поехать в Сибирь! Выходит, ее Палладин - лыком шит. И она не скрывала этого ни в разговорах с каждым встречным-поперечным, ни в телефонных нотациях мужу. Палладин психовал и начинал заикаться. Заикался он сильно и долго, и это бывало, даже обыгрывали порою в тех фильмах, где он снимался: герой Палладина был, разумеется, мужественным человеком, и от волнения слова точно бы застревали у него в горле. А в последнем фильме двадцатилетний мальчоночка, невесть за какие заслуги приглашенный на главную роль, прямо в кадре издевался над ним, заикаясь пуще Палладина.
Но... Господи, сколько раз давал себе слово он не вспоминать, не переживать, не отвлекаться несущественным! Палладин считал себя человеком стойким, основательным, и он верил, что коли уж нечто решил для себя - значит, так тому и быть. Так что - баста. Вон пусть молодые переживают, нервничают, у них еще запас тех самых клеток, невосстанавливающихся, - достаточен. В общем, малые гастроли так малые гастроли.  
В день приезда, по пути из аэропорта в гостиницу, Любовь Максимовна раздавала всем конверты. Конверт у Палладина оказался мятым, и народный артист СССР Колесов то ли закашлял, то ли похмыкал по этому поводу. Но раз уж Палладин дал себе слово плевать на все - он так и сделает на сей раз. Жаль, правда, окна в автобусе без форточек, и операцию с плеванием придется несколько отложить. Зато вон у народного артиста СССР Колесова в конверте оказалось приветствие на имя Бородуллина, которого народный артист СССР Колесов не переваривает и с которым даже не раскланивается, и это во-первых. А во-вторых, значок у народного артиста СССР Колесова - с поврежденной эмалью, и такого значка, понятно, чистюля и педант - народный артист СССР Колесов не наденет никогда и ни при каких обстоятельствах. Интересно, у кого из молодых отберут значок для народного артиста СССР Колесова, ведь значков-то под расчет, об этом еще в Москве предупреждали, когда привезенный для согласования и утверждения образец Мириков хотел отдать племяшке. Очевидно, возьмут значок у Курочкиной. Курочкиной и вовсе не до этого, она буквально со слезами на глазах летела сюда, поскольку "Мосфильму” так и не удалось отбить ее, и приказала долго жить главная роль в четырехсерийном фильме со съемками в Югославии больше двух месяцев.
И это все - при том, что просил за Курочкину не кто-нибудь - сам Бондарчук! Но Курочкиной было сказано:
- Квартиру на улице Горького двухкомнатную тебе дали? - Дали! Премию Ленинского комсомола в двадцать один год получила? - Получила! Так запомни, доченька, что театр наш - не просто академический, каких нынче в любой провинции по разнарядке хоть пруд пруди. Наш театр - это твой дом, твой алтарь и твоя келья.
Старик говорил тихо и спокойно, но артистка Курочкина, хоть и звали ее за глаза - Дурочкина, не такой уж дурочкой была, чтобы не понять. Старик мог все. Еще свежа в памяти у всех была история с Гольцовым, недавним любимцем и премьером киевской русской драмы, которого Старик поначалу обласкал, а полтора года спустя смел с лица ежели и не всей земли, то уж московской сцены - стопроцентно. Старик не терпел, когда его не боготворили, когда перед ним не благоговели. Стоило лишь войти в его приемную в театре - и огромных размеров портрет поражал, давил и угнетал. Старик на портрете был в скромном черном костюме, без единой регалии, но взгляд его с полотна можно было сравнить разве что со взглядом царя Ивана или маршала Жукова. "Забыв о том, что он был птицей, сюда входящий - да смирится!” - словно начертано было на скрижалях.
На малые гастроли Старик поехал без помощников. Остался в Москве директор-распорядитель, и без того в последнее время живший от "скорой” до "скорой”. Ушел, а точнее - удрал, ухитрился все-таки удрать в отпуск заместитель, долгие годы мечтавший хоть пару деньков пожить, не думая о том, что Старик где-то совсем рядом. Непонятным образом выскользнул из обоймы отъезжающих и заврежуправлением. И на гастролях Старик оказался тем, кем всегда себя видел, считал и полагал: Единственным и Неповторимым.
Кто же мог предугадать, что именно к нему уже на третий день гастролей вынужден будет обратиться Палладин?!

Ленинградская киногруппа "Командующий парадом” была в аховом положении. Горели сроки экспедиции, давно закончились деньги, уходила натура и ко всему еще Генштаб грозился вот-вот отобрать последние воинские части. Оставалось либо немедленнно снимать Палладина, либо в оперативном порядке корежить сценарий и снимать другого героя едва ли не в основной палладинской сцене. Группа еще до выезда Палладина на гастроли бомбардировала его звонками и телеграммами, и он был уверен, что все получится, вот только не надо уж слишком идти на уступки, потому что уступки никогда к добру не приводят. Короче: у него три "дырки” в гастрольной афише, и уж их-то он всегда отдаст, только с умом. Но за день до выезда на гастроли состоялось собрание труппы, и Старик, словно никому иному не доверяя, сам зачитал приказ: любая отлучка с гастролей любого актера возводилась в ранг ЧП, даже и произойди она в свободные от спектаклей дни. Не только Палладин - все поняли, откуда ноги растут. Год назад Суровцева и Ракитин выбрались в Тбилиси в свои свободные дни всего на одну съемочную смену, но полнедели подряд нелетной погоды привели к существенным потрясениям гастрольной афиши. Был сорван спектакль, поскольку играли одновременно на трех площадках, и разводки на замену не было, хоть кол теши. Появилась сдержанная реплика в газете "Заря Востока”. Старику впервые за пятьдесят последних лет довелось выслушать не восторженно- почтительные и подобострастные благодарности, но скромное сожаление. И дабы вновь не допущать означенного, он теперь самолично читал труппе приказ, в котором были и такие формулировки как "вплоть до увольнения из театра”. Звучал известный всему театральному миру голос, и серебряная чистота его отдавала пусть даже и золотом высшей пробы, а все же металлом.
Палладин работал в театре двадцатый год. Старик не раз давал понять, что любит его. Это следовало ценить.
Палладин осторожно поинтересовался мнением окружающих. Результат мало утешил: все недвусмысленно пожимали плечами и ехать на съемки не советовали. Но стоило Палладину, уже из Сибири, сообщить об этом в киногруппу, как на следующее утро гостиничный номер точно напротив палладинского занял посланец из экспедиции "Командующий парадом”. И Палладину ничего не осталось иного как идти к Старику.
Дежурная в особнячке, где поселили Старика, долго и дотошно выспрашивала: кто, зачем, а нельзя ли не беспокоить... Аудиенцию Палладину Старик дал даже не докторскую - еще короче. Он недоуменно пожал печами, растянул губы в ледяной улыбке а ля-Ришелье - и по-фамусовски тяжело зашагал прочь по мраморной лестнице, ведущей в собственные покои. Палладин только и успел что глянуть на глубокие кресла в холле первого этажа, где принимал его Старик, - как дежурная стала его выпроваживать. Уже в дверях Палладин раскланялся с женой Старика, вернувшейся Бог весь откуда на единственной, пожалуй, в городе "Чайке”. И эта женщина мило пожелала ему всего самого доброго. После чего дверь особнячка изнутри закрыли на замок.
На Палладина с интересом смотрел дежуривший внизу милиционер. Этот лейтенант узнал его, столько раз виденного на экране, но брать автограф при исполнении служебных обязанностей инструкция не предусматривала. И лейтенант молча пожирал глазами артиста.
Несколькими часами спустя Палладин вновь шел к Старику, теперь вдвоем с киношником. Старик, стараясь выдержать спокойствие, произнес:
- Ведь мы об этом уже говорили, неужели вы не помните?
На следующий день Палладин собирался идти снова один. Киношник останется в гостиничном номере, боясь неожиданных реакций со стороны Старика; к тому же, не остывал телефон, который далеким визгом режиссера-постановщика и мысли не допускал о неприбытии Палладина.
Где-то за пять тысяч километров сбились с ног администраторы киногруппы, всеми святыми, правдами и неправдами выколачивая в разгар лета сложнейшие транзитные авиабилеты Палладину. Близок к помешательству, или к бунту - какая разница! - был консультант фильма, генерал армии, который на собственный страх и риск все еще не отзывал игровых дивизий, сменивших на период съемок летнюю полевую форму Советской Армии на черные и мышиные мундиры рейха и СС. Бушевали и неистовствовали шофера и осветители, превратившие давным-давно в настоящий хлев турбазу, на которой их разместили. Директор картины заперся в гостинице и отключил телефон.
Старик отдыхал. 
Палладин сходил с ума. Конечно, еще будет тысяча фильмов, и надо ли ломать копья, и неужели нельзя перенести эти чертовы съемки из экспедиции на потом, в Ленинград, и не виноват же он, в конце концов, что все так складывается, и не рисковать же театром и всем остальным ради этого случая, и вообще...
Старик улыбнулся: он увидел в окно, как сплошной заслон в поисках лишнего билета встречает каждого, кто проходит мимо театрального подъезда. Старик уже и позабыть успел в Москве о том, что подобное бывает, а когда кто-нибудь в его присутствии утверждал, будто именно такие сценки ежевечерни у "Сатиры”, "Таганки”, "Современника”, - Старик скептически пропускал это мимо ушей. Старик искренне верил в то, что существует лишь единственный Настоящий Театр в столице, и этот театр с ним, Стариком - одно целое.
Старик был стар, его мучили геморрой и время. Первое - периодически, второе - постоянно. От первого что-то прописывали врачи, второе не признавало никакого лечения. Старик понимал, что каждая очередная юбилейная дата - не столько повод для нового ордена, сколько звонок, не предвещавший ни тех самых "долгих лет жизни”, которых принято желать, ни "крепкого здоровья”, которого желают столь же неукоснительно. И когда Гольцов, еще в бытность свою в фаворе, напился в аэропорту и сказал о нем "Мастодонт”, - Старик не удивился. Гольцову было под сорок, Старику - за восемьдесят. Старик оставался осколком иной эпохи, известной что Гольцову, что Палладину лишь по учебникам. Он был еще дружен с теми, чьи имена внушали трепет театралам прошлых поколений. Злые языки утверждали, что он сгубил многих и многих актеров, режиссеров, корифеев, что вырос он на чужих костях... - но кто лучшего его самого может знать, что вовсе это не так! Его считают страшным, но вот насколько он страшен? Этот вопрос стал его занимать, пожалуй, с тех пор, как злую шутку сотворили с ним в "Вечерней Москве”. Небезызвестный и нахальный любитель всяческих козней напечатал в ней от имени Старика "Похвальное слово кроссвордам”, Пуще всего, даже пьянства и домино пуще, Старик презирал равно кроссворды и тех, кто тратит на них время. И нетрудно себе представить, какому жуткому остракизму теперь быть ему подвергнутым со стороны всех, кто в лицо не скажет, а за глаза ухмыльнется! Это, если хотите, нешуточное дело, политическое даже - высмеивать Старика: Народного, Лауреата, Героя, корифея и прочая, и прочая, и прочая. Насколько страшен он - только и определить по той каре, какую, безусловно, понесет дерзкий фальсификатор. Однако, очень скоро в длинном списке фамилий под официальным поздравлением фальсификатору с юбилеем в "Советской культуре” Старик в числе первых увидел и свою. Вот тебе и страшный! Беспомощный, чуть не плача от бессилия, он опустился в тот день на софу, и верная Эсфирь Иосифовна, пятый десяток лет секретарствующая у него, засеменила за валерьянкой. А в дверь сей миг впорхнула артистка Курочкина, которой не приведи Господь узреть аки вседержавный возлежат в нездоровьи. А то она подумать может о его близкой... как бы это поделикатнее... "...после продолжительной и тяжелой... наконец-то... группа товарищей...” А подумает так - и по театру разнесет, да поди ж потом вылови всех, кто ждет-не дождется. 
...Старика окликнули - за спиной стояла жена. Она потупила очи долу и стала просить за Палладина: отпустить его на съемки.
- А Курочкина? - вскинулся Старик.
- И Курочкину! - подхватила жена.
- Уйдет она из театра! - убежденно сказал Старик. И жена умолкла, отлично зная, что теперь Старик вспомнит и фильмы, где Курочкина нагишом на столе гарцевала и с цыганом лобызалась, и телевизионное, прости Господи, помрачение под названием "Адам и Ева”, и беременность ее, прерванную позже всяких допустимых сроков. А ведь в императорских театрах господа актеры себе и в мыслях ничего подобного не позволяли. Вон за Курочкину Сережа просит, Бондарчук - просит отпустить, а она ж вертихвостка этакая!
- А Палладин? - спросила жена.
- И Палладин! - тряхнул головой Старик.

Палладин шел к Старику в третий раз, но с полпути он вернулся, чтобы еще и еще раз хорошенечко подумать. У гостиницы он встретил Курочкину, обнял ее за плечи:
- Стонем, старуха?
- И не говори! - вздохнула она.
У Курочкиной висели три выговора: за опоздание на репетицию, за неуплату в срок комсомольских взносов и за неявку на субботник. Она давно поняла, что съемки и телевидение здесь не значат ровным счетом ничего, разве что ведут к неприятностям, а диплом актерского факультета - не существеннее трамвайного талона, и что надо что-то делать, пока не поздно. Ее закадычная подруга Алена Печатникова смирилась со своим забвением на экране большом и малом, но разве это дело? Курочкина понимала: надо уходить, но уходить так, чтобы Старик вдогонку не выпростал руку. И она пыталась крепиться, искала шанса красиво сделать книксен, только б не хлопнуть дверью. Что ее слава, что ее имя - все это почти в прошлом. Ей уже двадцать четвертый год, и отлично понятно, что вот-вот не справиться будет с лицом, а стоит одному-единственному, даже самому завалящему, оператору скривиться, оторвавшись от камеры - и ярлык потерявшей киногеничность ей обеспечен. Не она первая - не она последняя... Срочно вернуться на экран - срочно! Как же сломить Старика?! 
Палладин ничего, конечно, не скажет. Да и что мог бы сказать он, уже полулысый, уже и не ассоциирующийся даже с тем двадцатилетним, что получал в Венеции Гран-при за лучшую мужскую роль года!
А-а, ерунда. Здесь, на гастролях у него персональная машина, а у Курочкиной с ребятней - РАФик на шестерых. И Саша Долматов уже не раз гонял этот РАФик по Центральному проспекту к специализированному магазину "Сибирская водка”. Они вшестером пили водку в верхнем зале гостиничного ресторана, закрытого на период гастролей для всех, кроме столичных гостей, и официантки возмущались этим, но только втихаря, поскольку накануне каждая расписалась в том, что обязуется ни при каких обстоятельствах не спорить и не рассуждать при обслуживании артистов.
- Знаешь, о чем я подумал? - спросил вдруг Палладин. - А ведь лет сто назад все актеры эдак же кочевали, как мы с тобою нынче, а? От С-Саратова до Воронежа, от Самары до Нижнего Н-Новгорода...
Ответить Курочкина нет успела. Из-за ее спины раздался голос:  
- От "Мосфильма” до Центрального телевидения, да?
В белой кепочке и в парусиновых туфлях, заложив руки за спину, щурился от солнца народный артист СССР Колесов, и Палладин с Курочкиной поняли враз, что уже весь театр только и живет обсасыванием их неурядиц. Да и чем еще заниматься на малых гастролях в жестокой сибирской провинции, куда прежде не ступала нога московского актера, ежели не считать халтур по линии Бюро пропаганды киноискусства?
Конечно, народному артисту СССР Колесову куда легче. Его никто и никогда не снимает в кино, и он привык все свободное время отдавать карикатурам и шаржам, которые пишет не иначе как маслом, а потом еще сочиняет к этим шаржам подписи и сам находит их весьма остроумными. В каких только городах не встречал Палладин с помпой изданного лет десять назад альбома народного артиста СССР Колесова, этот альбом и по сей день пылится на полках книжных магазинов.
- Суета сует! - сказал ни к селу ни к городу народный артист СССР Колесов и остался в высшей степени доволен точной, сакраментальной и на редкость остроумной фразой собственного сочинения. Палладин почтительно потупился. Курочкина постаралась улыбнуться.
- Ну-ну! - сказал народный артист СССР Колесов, после чего кивнул и направился в гостиницу.
Палладин полез за сигаретами, но пачка оказалась пустой. У Курочкиной были еще две штуки, и она с Палладиным поделилась по-честному.
Подъехала машина, из нее с трудом выбрался Д.Т.Ридель. Дейтерий. Палладин машинально глянул на часы: до спектакля оставалось совсем немного времени. И хотя Дейтерию было не привыкать входить в норму в самые сжатые сроки, Палладин почувствовал, что на сей раз князь Василий Иваныч Шуйский не "компрене ву” всерьез и надолго. Значит, замена спектакля, а если менять - то лишь "Фьордом”, где он, Палладин - без дублера. И коль скоро сегодня Дейтерий срывает спектакль, значит - и завтра сорвет. Разве только его уже сегодня отправят домой, и на гастрольной афише вывесят плакатик: "В связи с болезнью Лауреата Государственной премии - народного артиста Д.Т.Риделя, вместо спектакля "Борис Годунов” пойдет спектакль "Фьорд туманов”. Билеты действительны.”
Дейтерий исподлобья бросил взгляд на Палладина и Курочкину, и внезапно до Палладина дошло, что случилось нечто более существенное, чем он предполагал. Определенно, знаменитой дейтериевской фразы "Не продашь?” - ждать не приходилось. Дейтерий был трезв как стеклышко. Он молчал, уставившись в одну точку где-то в районе плеча Курочкиной. Та инстинктивно попыталась поправить, очевидно, вылезшую бретельку лифчика, забыв, что лифчика сегодня не надевала вовсе. (И правильно сделала, ей же так куда лучше! - с удовольствием отметил про себя Палладин . - Она так хороша: в фирменной маечке, оттопыренной твердыми и великолепными, тщательно ухоженными и отнюдь не единственным другом воспетыми, - сосками).  
Дейтерий покачал головой. Палладин ничего не мог понять. Милиционер благожелательно наблюдал немую сцену метров с пяти.
Наконец, хоть Любовь Максимовна нарушила паузу.
- Обед, мальчики, обед! А после обеда - прогулка на катере. И не опаздывать, автобус будет отходить ровно в три часа дня. 
У Любови Максимовны было удивительное чутье на неловкие ситуации, но в данный момент оно пришлось к счастью. Любовь Максимовна послала воздушный поцелуй водителю, отпустив его покататься в собственное удовольствие и застучала каблучками по гостиничной приступочке.
- Стойте! - выдохнул Дейтерий.
- Данила Тимофеич, вы снова... - начала было выговаривать ему Любовь Максимовна по привычке видеть его навеселе, но осеклась. Теперь и она сообразила: стряслось нечто. И она, хоть и вспомнила, что Палладину просили кое-что передать насчет его съемок и возможности выезда на них, - будто проглотила язык.

...В итоге все оказалось куда проще, чем подумали в тот момент Палладин, Курочкина и Любовь Максимовна. Вернувшись в свою резиденцию из клиники, Старик и не собирался помирать. Ему вогнали добрую дозу лекарств, надо было полежать, и теперь он ломал голову над проблемой: отчего те, кому он симпатизирует и кому помогает и опекает кого беспощадно - отчего они не ценят и не благодарят? Он позвал жену и просил ее пригласить Палладина. Когда Палладин, уже потерявший всякую надежду добиться от Старика необходимого, явился немедленно, - Старик сказал:
- Вот что. Я тут подумал насчет ваших дел. И, не скрою, не без труда решал. Но решил. Будьте так добры, подготовьте для "Советской культуры” статью о социалистическом реализме как основополагающем творческом методе нашего театра и искусства в целом. Традиции, идущие от корифеев русской сцены и завещанные нам десятилетиями и веками...
Старик говорил, говорил, и Палладин внимательно слушал этого человека, свято убежденного в том, что все им сказанное - это уже само по себе наследие. Палладин слушал Старика, фиксируя про себя, что у того подрагивают руки, что ему уже все труднее говорить и что возраст не разбирается ни в званиях, ни в титулах, ни в положении.
Старик. Палладин. Курочкина. Народный артист СССР Колесов. Дейтерий. Любовь Максимовна. И еще четыре десятка актеров, да технический состав, да приставленная местная обслуга, да пышные приветствия, да приличествующие случаю улыбки теа-кинозвезд сибирякам... Малые гастроли катились по давным-давно наезженной колее, и нечего, конечно, было высовываться: в окно ли, или из строя, или еще откуда и куда высовываться. Это понимал и Палладин.

ОТ АВТОРА. Все в этом рассказе - якобы вымышлено. А если нечто подобное "имело место быть” в одном академическом и некогда даже императорском театре, да еще во время конкретных малых гастролей оного в крупнейшем сибирском областном центре на закате брежневщины - ну, что же, следует, вероятно, расценить это лишь как сугубо случайное и непредсказуемое совпадение...